МИШКИНО ДЕТСТВО. Часть 3

Утро началось с завтрака. Бабушка Нюра чуть свет затопила печку, обежала соседей, выпросила баночку козьего молока и сейчас пекла блинцы. Пока мы умывались, дедушка сделал последние распоряжения по дому: «Мишуха, учитывая твою дохлую конструкцию, до лета надворить будешь в хате, в клозет не выходи. Вон я табе приготовил ночную вазу» и указал на цинковый ящик из-под патронов для трёхлинейки.

Все сели за стол, бабушка поставила на середину стола стопку блинцов и миску с топлёным маслом. Дедушка деревянной ложкой зачерпнул горячее масло и полил верхний блин. От такого расточительства я обомлел: «Деда, нужно пёушком, пёушком». Дед не понял и переспросил дочку: «Аля (так они с детства звали мою маму Алевтину), чаво он там бормочет, какие-то пёушки?» Мама пояснила, что в Шахтах, если бывали блины, то их слегка смазывали растительным маслом гусиным пером. Дед взорвался: «Ета вы там у своих рудничных будете пёушками мазать, пока на заднице перья не вырастут. Вон до чего внучу докормили» и сунул мне в руки свёрнутый тёплый блин. От таких небывало вкусных блинов и жирного молока у меня вскоре расстроился живот, и мне пришлось срочно осваивать патронный ящик. Дедушка шутливо заметил, что, наверное, не в коня корм, и меня на неделю посадили на постную пшёнку с грушевым узваром.

Мама со слезами попрощалась. Ей нужно было срочно возвращаться на работу в Красную Зарю, и дедушка повёл её к переправе искать попутку до Боковской.

Так началось моё вёшенское детство.

Дедушкин дом стоял на углу улицы Ленина, мощённой булыжником, и переулка Суворовского, спускавшегося к обрыву Дона.

В отличие от шахтинского подворья Щербаковых, где всё было из камня-плитняка, начиная с домика, дорожек, подвала со ступеньками и даже забора, в усадьбе Фроловых, как и у большинства вёшенцев того времени, всё было из плетней – ограда, туалет (клозет), сараи (катухи) с плетёными стенами, обмазанными глиной, и крышами из чакана. Только домик под общей крышей с сараем имел деревянный сруб из откуда-то привезённого бруса.

В домике с земляным полом стояла русская печь, и имелось два окна, выходивших на проулок, и одно – во двор. Лес в станице был в большом дефиците, его сплавляли с верховьев Дона или Хопра, и поэтому в обустройстве надворных построек станичников преобладали плетни из прутьев ивы, в изобилии растущей по ерикам.

В отличие от постоянной грязи шахтинских переулков, Вёшенская стоит на песках, и здесь никогда не бывает слякоти. Но это преимущество спорное, так как что-то вырастить на песках удавалось только после многолетнего внесения навоза, а учитывая, что навоз здесь шёл в основном на кизяки для топки печей, овощи и сады в станице были большой редкостью.

Тем не менее, у бабушки Нюры всегда были грядки с укропом, редиской, обязательным зелёным луком (бутом), петрушкой, а в хороший год – огурцы и картошка. Вот и в том году на подоконниках уже стояли цинковые патронные ящики, с какой-то рассадой. Но, как оказалось, это были всходы махорки. В станице стояло много тыловых частей, и интенданты раздали населению семена, пообещав осенью поменять выращенный табак на крупу. В результате к осени многие дворы станицы благоухали махрой из-за развешанных листьев табака. Не знаю, что попало тыловикам, но стакан махорки на рынке ценился дороже денег, и бабушка Нюра часто ходила на рынок менять её на продукты. Высаживали рассаду по теплу, бабушка мне выделила, чтобы я не мешал, отдельную грядочку, на которой к осени выросла самая высокая махра.

С того времени бабушка всем рассказывала, что у меня лёгкая рука и рассада принимается даже посаженная в верх корнями.

Из других растений во дворе мне запомнились красная, иногда жёлтая рожа (мальва), нежные зелёные веники (кохии) и бушевавшая по всей станице, особенно вдоль улицы Шолохова, немыслимых цветов расстилушка (портулак). Деревьев было мало, преобладал клён татарский с обломанными кронами, ветки которых войска использовали для маскировки военной техники.

Но всё это летом, а пока стоял промозглый март, таял снег.

Однажды солнечным днём, когда мы с дедушкой расчищали дорожки, со стороны Дона раздался продолжительный стонущий треск и тяжёлый гул какого-то движения. По переулку к Дону уже спешили люди. Из дома вышла бабушка, и мы втроём спустились к обрыву. С него было хорошо видно, что лёд на Дону пришёл в движение, образовавшиеся льдины упирались в неподвижный лёд у мыса Мигулянки, наползали на берег, раскалывались с невообразимым грохотом и с шумом уносились мощным течением. От этого зрелища было невозможно оторваться. Так продолжалось несколько дней. Одновременно с ледоходом быстро прибывала вода, которая вскоре затопила верхушки верб под обрывом и белоснежный пляж на том берегу, до самых Базков.

Начиналось половодье, пришла весна. Однако ночи были ещё длинные, часто подмораживало, а во дворах заканчивались дрова, их не хватало для обогрева печами, а только для готовки пищи. По каким-то причинам прекратились продажи ольхи (основной древесины для топки), с улиц исчезли сани, волокущие ко дворам хлысты этих деревьев с коричневыми серёжками. Обычно детвора незаметно садилась на эти ветки и катилась, пока возчик лениво не стеганёт кнутом.

Чтобы как-то сэкономить дрова, многие станичники делали подзёмки – топки под кроватями, соединённые подземным дымоходом с основной печкой. Подзёмку протапливали перед сном минимальным количеством дров, она быстро нагревалась и ночью медленно отдавала тепло. Такую топку сделали и у дедушки Миши, теперь вечером, протопив подзёмку, бабушка переворачивала перину, и все ложились в согретую постель.

Спать укладывались рано, сразу после ужина, при свете фитиля самодельной лампы из гильзы снаряда. Но часто, сидя в таинственной полутьме, после бабушкиных сказок, воспоминаний, обсуждения не раз прочитанных писем и фронтовых новостей дедушка говорил: «А давай-ка, Нюрушка, споём.» И бабушка, чтобы скрасить тревожные думы, начинала весёлую «Послала меня мать за белаю глинаю…» На что дед говорил: «Нюр, да ету игральную ты не к вечеру завела, давай протяжную» и красивым баритоном запевал: «Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой…» Песни допевали до конца слаженными голосами со всеми припевами и повторами. Особенно им удавалась песня с необычными, но в общем-то понятными словами: «Стоить гора високая, а пид горою гай, гай, гай…», и которую бабушка пела особенно самозабвенно.

Так случилось, что в детстве её на воспитание взяла сравнительно обеспеченная вдова-украинка, которая, кроме доступной грамоты и хозяйственных навыков, научила бабушку украинским песням.

Прижавшись к бабушке, я засыпал. В полудрёме, видел с высоты, где я летал, раскинув руки, зелёную долину с извивающейся и поблескивающей на солнце речкой в песчаных берегах и окружении плакучих ив с привязанными к ним каюками. Когда я рассказывал о своих повторяющихся полётах во сне бабушке, она гладила меня по голове и говорила: «Минюшка, если лятаешь во сне, ета ты растёшь, милай».

Прошло четыре года, и я эту речку узнал, когда мы с мамой и отцом спускались на совхозном Студебеккере с высокого бугра к центральной усадьбе совхоза «Индустрия» (ныне Кашарского района) на постоянное место жительства после пережитой войны.

Под голубым майским небом в зелени перелесков, лугов и цветущих садов в широкой долине извивалась речка из моих снов. Сходство дополняли поросшая кривым караичем стена горы Прыстин (гора високая), Сычёвский непролазный гай и высокие вербы по берегу Пригородного отделения.

Прошёл не один десяток лет. С 1963 года, окончив биофак РГУ, я живу в Ростове. С возрастом всё реже удаётся побывать в тех местах, однако нынешние возможности интернета в режиме 3D позволяют воспроизвести почти реальный полёт над этими берегами, не поднимаясь с кресла.

Но для меня и сейчас время от времени «ричка мого дитятства во снах моих блыщить» с высоты детских сновидений. Правда, в последние годы всё реже и высота полётов всё ниже, и не у кого уже спросить, к чему бы это.

Между тем в Вёшках как-то сразу настало лето. В конце мая уже второй раз на выходной приезжала мама с Красной Зари. Было очень жарко, и мы с ней на дедушкином долблёном каючке с одним веслом плавали через Мигулянку в лес. Здесь я впервые увидел целые поляны лесных ландышей, аромат которых ощущался даже на нижних улицах станицы.

С собой мама привезла баночку топлёного масла, почти полное ведро муки и два круга белой соевой макухи из американской помощи. Эту макуху деда Миша разбил скалкой, сложил в холщовый мешочек и каждый день выдавал мне с соседскими девочками по кусочку вместо печенья.

Вскоре с этими девочками – Валей Каргиной, Луизой Лиховидовой и Эммой Брот – мы начали ходить в детский сад. Он находился на углу улицы Шолохова и соборной площади в одноэтажном доме. Здесь мама Вали Каргиной работала няней. Она отводила и забирала нас из садика.

Только повзрослев, я осознал, что рос рядом с писателем, в станице, среди людей, строений и природы, причастной к его великому роману, где даже фамилии моих подружек, как бы взяты со страниц «Тихого Дона». Конечно же, в разговорах старших обыденно упоминались фамилии Шолоховых, Громославских, Зайцевых, которые мне тогда ни о чём не говорили. Это уже потом я узнал, что дедушка Миша ещё с Еланской был знаком с отцом Шолохова, а потом с Михаилом Александровичем и его женой Марией Петровной с детьми.

В далёком 1900 году дедушка на военных сборах получил контузию. Лечась в госпитале под Петербургом, он каким-то образом был зачислен на Высшие Императорские курсы закройщиков верхнего платья. Вернувшись в Еланскую, он стал известным портным, у которого заказывали одежду богатые станичники, в том числе и приказчик Плешаковской мельницы А.Шолохов.

В 1933 году дедушка организовал пошивочную артель в Вёшенской, ставшей теперь районным центром. Он был не последним человеком в станице, впрочем, без особых доходов – советские финорганы зорко следили за частным промыслом.

По старой памяти дедушку Мишу постоянно приглашали Шолоховы. У них было уже четверо детей, которым требовалась одежда и её постоянный ремонт. Нередко заказы поступали и от самого Шолохова. В один из таких заказов дедушка Миша вернулся от Шолоховых со смерками в портновской тетради и двумя газетами «Известия». Газеты нужны были для выкроек заказанного полушубка.

Продолжение следует.