Ответы сына на вопросы о великом писателе. Полную версию записал и подготовил к печати Алексей Михайлович Кочетов, в то время сотрудник музея-заповедника М.А.Шолохова (ст.Вёшенская, декабрь 2012 г.).
– Во время похорон Ленина Михаил Александрович был в Москве. Вспоминал ли он в разговорах когда-либо об этом событии?
– Вспоминал. Единственное, что я запомнил с его слов, это толпа неорганизованная и страшный холод. И мать точно так же об этом вспоминала.
– С кем из руководителей СССР и РСФСР у Михаила Александровича были наиболее добрые, дружеские отношения?
– Да ни с кем. Очень критически он относился ко всем буквально. Сама жизнь какая-то такая… Я бы сволочной её не назвал, но отцу приходилось как бы кланяться и Хрущёву, и Брежневу, и слова им хорошие говорить. А вот слова хорошего отношения к ним я от него не слышал. Он и о каких-то решениях того же Хрущёва или Брежнева мог хорошо отозваться, но тепла какого-то или дружеских отношений с ними у него не было.
Наиболее тёплыми отношения были с Косыгиным, много общего в понимании жизни было у них. Алексей Николаевич был на «золотой свадьбе» отца и мамы, семья Косыгина приезжала погостить к нам в Вёшенскую.
– Кто из приезжавших к Шолохову писателей, режиссёров, государственных деятелей и т.д. показался вам наиболее интересным человеком, что важное осталось в памяти об этих встречах? С кем из писателей или общественных деятелей довелось общаться в России и за рубежом?
– Сегодняшних писателей или режиссёров я не знаю никого и совершенно не грущу об этом. Нет среди них таких, которые нравились бы делами своими: своим фильмом, своим сценарием, своей повестью или чем-то ещё. Ну а из прежних, которые раньше приезжали, были люди интересные, и как люди, и как профессионалы. Шукшин, например, или Бондарчук. Я не могу сказать, что я с ними подолгу беседовал. Это были мимолётные встречи, но даже в нескольких фразах виден человек, виден сразу. Виден и профессионал. Уж скажет что-нибудь, так скажет. И запоминается, и чувствуешь правильность того, что он говорит. Тогда уже страшно грустно было слышать от них проявляющееся недовольство руководством литературным и кинематографическим «процессом».
Или вот сейчас возьмём телевидение. Недавно мне поставили так называемую «тарелку». Я специально «перелистывал» все программы, – буквально нечего посмотреть! По-моему, был когда-то указ о недопустимости рекламирования лекарственных средств, посмотришь рекламу – сплошные лекарственные средства! Или о недопущении участия в рекламных роликах детей. Смотришь – дети товары рекламируют. Что из этого получится, даже не знаю, и как это общество назвать. Чудовищно общество изменилось, стало бездуховным. Каким бы ни было прежнее социалистическое общество, сколько угодно ни было ошибок и даже преступлений, но это, я скажу, всё-таки было общество. А сейчас чёрт знает что. Что же дальше? Что моих детей ждёт? Что моих внуков ждёт? Бездуховность, безнравственность… Ведь уничтожаются все лучшие человеческие качества. Такое общество долго не живёт.
2. Писательский труд
– Делал Михаил Александрович Шолохов записи «для памяти»? Или для будущих своих произведений?
– Нет, никогда не видел, чтобы он что-то записывал. У него была феноменальная память не только на события, но и на мельчайшие детали и быта, и внешности людей, сезонных изменений в природе.
– Как рано вы поняли, что ваш отец – писатель?
– Безусловно, рано понял. Тем более что все вокруг говорят, что он писатель.
– Творческая лаборатория писателя – это в определённом смысле дело сугубо интимное. Какой представляется вам «шолоховская лаборатория»?
– Никакую «лабораторию» он не имел, я думаю. В писательском труде вот такое явление было интересное – у него память огромная была. По-моему, он именно в голове, в памяти всё «отрабатывал», потом садился и выписывал. А какой-то особой «лаборатории»… Ничего этого не было.
– Как Михаил Александрович отзывался о жизни в столице, о московской писательской среде, о своём участии в занятиях литературного объединения «Молодая гвардия», о литературном процессе вообще?
– Он очень недолюбливал всё это: и жизнь в столице, и московскую писательскую среду. О занятиях в объединении «Молодая гвардия» я вообще от него ничего не слышал. И лекции эти ничего ему, мне кажется, не дали. Он не рассказывал ничего и о так называемом литературном процессе.
Попадая в Москву, он не чаял вырваться оттуда. Переделав все свои дела, скорей-скорей домой! А что касается литературного процесса, он говорил, что он идёт не туда, что пошёл писатель, который угодничает перед очень средним, невзыскательным читателем. Когда об этом заходил разговор, он быстро его сворачивал. Чувствовалось, что он понимал, куда всё это идёт, и не воспринимал это душевно. Очень переживал, и не зря, как мы сейчас видим.
– Кажется, Михаил Александрович вовремя понял, что учиться ему в московской писательской среде «опасно» – можно стать «как все». Как отзывался он о тех же писателях из «Молодой гвардии», об их творчестве и личных качествах?
– Знаете, я сейчас всё больше и больше убеждаюсь, что он если и говорил об этом когда-то, то очень кратко. Он всю эту среду недолюбливал и всегда говорил о них, как о конъюнктурщиках, интриганах. Оно и действительно так. Начиная с Горького, а, может быть, и раньше, идёт какой-то странный процесс. Вот группируются писатели, «оседлают» какую-то идею свою и ради этой идеи могут и драться, и ругаться, и сажать друг друга в тюрьму, – вплоть до физического уничтожения. Ему эта московская писательская среда претила, и я её тоже не воспринимаю. Потому что кто бы из них не приходил к отцу, разговоры сводились к тому, что, мол, какую сторону вы займёте в этой борьбе. Займите, пожалуйста, нашу. Вот и всё. Отец это не принимал, и никогда не хвалил кого-то и не порицал. Он считал, что наш читатель умный и сам оценит то или другое произведение и его автора.
– Обращался Михаил Александрович в разговоре к текстам своих книг? Цитировал их фрагменты наизусть?
– Это очень редко. Как-то ехали из Миллерово, весна была, остановишься, перепела с обеих сторон дороги, стрепета. Асфальта ещё не было. От Каргина на бугры поднимаешься, смотришь, небо в сеточку от гусей – огромные стаи. И, когда уже выезжали на базковский бугор, как сейчас помню, он спросил: «Ну как, щиплет глаза?» Я говорю: «Конечно, щиплет». И потом уже в «Тихом Доне» я прочитал, как Пантелей Прокофьевич спрашивает Григория примерно в такой же ситуации: «Ну как, щиплет глаза?»
А так, чтобы сам себя он пространно цитировал, этого я не помню.
Продолжение следует.
Узнавать новости легко. Подписывайтесь на наши страницы в ВК, ОК, Телеграм
Популярные новости Шолоховского района
Два предупредительных. Происшествие
Михаил Михайлович Шолохов об отце: «Интересный был человек. Очень»
